Виктория Дёмина

Скрой меня. Вскрой меня. Обескровь.

Съешь меня. Выпей.

Я не вписалась в привычный строй

Девочек в випе.

Быть стюардессой, быть медсестрой, 

Школьницей, фрау…

Но разгораться при всех костром

Мне не по праву. 

Страсть бессознательна и остра,

Я в ней – ребёнок. 

Ты – мой вайвэйшн, приход, астрал,

Ты – мой ребёрфинг.

Я – твоя роза в плену мульчи,

Статуя в твиде.

«Люминесцируй внутри, молчи,

Вдруг кто увидит»…

В пене, на острове, на мели

Снится так часто,

Белый кораблик плывёт вдали –

Не докричаться.

Не рассказать им, как я жива, 

Как ты прекрасен.

Тайны – по самые рукава –

В ряске и в рясе.

Сброшен устойчивый код-пароль,

Злость – патогенна. 

Ты мой король, но, увы, король 

Аборигенов.

Финкой, мачете, клинком, узи,

Когтем ли, бивнем –

Вот тебе сердце – возьми, вонзи

И проверни в нём. 

Чтобы не жалась к груди щекой,

Выплакав «Здравствуй»,

Не обращалась слепым щенком,

Преданной паствой.

Чтобы рентген не разведал все

Пазлы, запчасти,

То, как боюсь этот шкаф и сейф –

Тихое счастье…

Сяду ли в Боинг лететь на бой,

Плакать под Боуи,

Или отвечу «Гудбай, гуд бой»

Всей этой боли?

Толку брыкаться: «Прочти, прочти…»

Сыграны матчи.

Так уплывают твои мечты,

Ты видишь мачты.

Три цветка, четыре всхлипа,
Запоздалое «спасибо» –
Это лирика, майн либе,
Уходя – не приходи.

У развода есть природа.
Я плыву, не зная брода,
Я ношу кольцо, как Фродо,
На цепочке, на груди.

У обиды есть основа.
Я всё помню слово в слово.
Не устраивай мне снова
Дискотеку ностальжи.

От улыбки до оскала
Я любовь в тебе искала
И кольцо в тоске таскала
Через скалы грязной лжи.

Ты решил, что я, как Голлум,
Прыгаю в палате голой,
Без таблеток и уколов
Корчу рожи и кричу,

Оттопыривая челюсть:
«Посмотрите, что за прелесть!»
И, бросая утку, целясь,
Попадаю по врачу.

Ты решил, что я поверю,
Будто, осознав потерю,
Ты, стеная и потея,
Плачешь в комнате ночной.

За стогами и стадами,
Автострадами, снегами,
Если ты сейчас страдаешь,
То какой-нибудь ху*нёй.

Чтобы гравировку с пробой
Новой передал зазнобе,
Чтобы сдал в ломбард и пропил,
В жёлоб Тонга и в Тибет

Я приду с колечком гордо,
Хоть из загса, хоть из морга,
Чтобы в морду, будто в Мордор,
Возвратить его тебе.

Люби от шёпота и до стона,
Но расставайся всегда достойно.
Не унывая, не наливая,
Как будто видимость нулевая.
Как будто нежность, едва живая,
Не остывает, как ножевая,
Когда любимые взяли циркуль
И начертили арену цирка.

Ваша киска ушла по-английски,
Не отведав баварской сосиски,
Обойдя когтеточки и миски
И любимый пушистый платок.

Ваша киска нашла переписки,
Где красуются сиски и писки.
Ваша киска купила бы виски
И полночи блевала в лоток.

Ваша киска драла бы обои,
Представляя при этом обоих:
Благородные лица в побоях,
Новомодные бренды в моче.

Но, увы, развалилась мозаика…
С вами, кажется, птичка и зайка,
А без вас – госпожа и хозяйка.
Эволюция в лучшем ключе.

Вы, конечно, – плейбой, это ясно.
Этот образ привили вам ясли.
Переешь и откроется язва,
Спесь и масло содержит сосуд.

Запивайте же чивасом читос,
Подпевайте своей «Mis Bichitos»,
Но когда вы красиво сторчитесь,
Девять жизней, увы, не спасут…

Вас любили и сильным, и слабым,
Доверяли вам сердце и лапу,
Представляя вас в шлеме и латах,
Ваша киска мотала свой век…

А другая-то – ну не п*зда ли?
Чёрным списком её обуздали,
Но, по-моему, вы опоздали…
Ваша киска уже человек.

Чем её утешить, молодую?
«Дурочка, иди ко мне, подую»?
Думаю – и дико мне, паду и
Оборву сочувствия струну…

Я хотела петь «Конфессу» в ванной,
Танцевать в твоей рубашке рваной
И стонать на кожаном диване,
Закусив зубами простыню.

Мне казалось, я приму любое:
Рыцаря, плебея и плейбоя.
Я была беременна любовью –
Преданной, уверенной, большой.

Только как утешить ту, что старше?
У меня ни наглости, ни стажа,
Чтобы наблюдать за этим маршем
Девочек с истерзанной душой.

Мне почти немыслимо одеться
В эту полудерзость-полудетство.
Ты играл в бандита и в индейца,
Ты красив, как маленький дофин.

При дворе казнили и пороли
Стольких, что пора менять пароли.
Если не помогут апероли,
Значит, переходим на морфин…

Не надо прощальных писем,
Не надо печальных песен.
Наш мир так многообразен,
Что каждой твари по паре.
Кому-то даже по восемь,
Кому-то даже по десять,
И ты улыбнёшься, дескать,
Наверное, это мне.

Твой голос течёт по венам,
Твой запах живёт в одежде,
И я не ношу поэтому
И не стираю свитер.
Не надо дурацких сплетен,
Хотя бы из уважения
К моим несуразным текстам,
Попыткам тебя спасти.

Давай, ампутируй чувства,
Что больше не пригодятся,
Свои я себе оставлю,
Я ими могу гордиться,
Ведь это и есть искусство:
Искусанному – улыбаться,
Поверженному – не сдаться,
Убитому – не умирать.

Без рассыпавшегося жемчуга,
Расплескавшегося бокала,
Я хотела бы стать твоей женщиной,
Чтоб любовь в ней не умолкала.

Без ночей, раскалённых дочерна,
Где дымок уплывает косо,
Я хотела бы стать твоей дочерью,
Чтобы ты заплетал мне косы.

И без всей этой грусти матерной,
Твою душу закрывшей напрочь,
Я хотела бы стать твоей матерью,
Чтобы петь тебе песни на ночь.

Отпустил бы все это батюшка
Да не дал написать ни слова…
Но я хотела бы стать твоей бабушкой,
Чтоб она обняла тебя снова.

Все вагоны уходят в депо,
И с колец осыпаются стразы.
Я пойму, что тебе стало по
И тогда отпущу тебя сразу.
Не помогут пылающий меч,
Чёрный плащ или лунная призма.
Ты умеешь любить и беречь,
Но в традициях сюрреализма.

Сколько их уже было,
Столько будет ещё:
Сообщений в мобильных,
Розовых губ и щёк.
Скольких мечтали к морю,
В ЗАГС и на тёплый шёлк…
Жизнь – движение, ми аморе,
Мне плевать, кто куда пошёл.
Вы хотите со мной до проседи
И за шотом просите шот,
А я хочу, когда вы меня бросите,
Не испытывать шок.
Так признайтесь же, не скрывайте,
Где же он этот клик, щёлк,
Когда вы говорите “Хватит.
Несите счёт”.

Ты был невесёлым,
Ты был невысоким,
Ты пел только соло
И пил только соки,
Не ждал мои вести,
Не жал мои точки,
Но, если быть честной,
То это – цветочки.
Ведь сердце в огне
Полыхало, как в жерле:
Ты видел во мне
Идеальную жертву,
Что станет объедком
Циничного пати,
Что станет объектом
Твоих психопатий…
А ты – мать-и-мачеха,
Ты – белладонна,
То мачо, то мальчик,
То дом мой, то домна,
То Северный полюс,
То дикое поле,
Я – мяч для бейсбола,
Без боли, без пола.
Венеры, Минервы,
Влюблённые клуши,
Ты сверлишь им нервы,
Ты глушишь их души,
И крови не видно –
Побои не снимешь,
Но страх монолитно
Срастается с ними.
Пусть прочие дамы
Зовут тебя хором,
А я никогда не
Вернусь в этот хоррор.
Стирай свои майки,
Чини свои краны,
То Джейсон, то Майкл,
То Крюгер, то Крамер.

Тогда мы смиряли друг друга бытом,
Тогда измеряли друг друга битом,
В груди закипал битум, звенело битым:
Ни выть от обид, ни выйти к своим орбитам.

Потом мы молчали, и, нам казалось, свобода в этом:
В радости и в печали не говорить ни зимой, ни летом,
Предвосхищать вначале, что будешь предан и будешь предан,
В общем, не делать сердце своим полпредом.

Стоит ли признаваться, что камбэк у нас вышел комом?
Элементарно, Ватсон, я не могу быть твоим знакомым.
Я не хочу целовать тебя мимо скул при случайной встрече,
Даже в перчатках, даже в бахилах, в маске, в броне и в стретче,

И вспоминать, как ты был моим символом, лимбом, героем-имбой,
Как для бразильца самба, как для ребёнка Симба.
Глупая самка стала большой и сильной, сидя в осаде…
Ну что надо сказать дяде?
Спасибо.

Эта любовь не даёт простора,
Эта любовь не даёт простоя,
Прикосновенья, звонка простого
Из Петербурга или Ростова.

Эта любовь не придёт на праздник,
Эта любовь не разделит горе,
Лишь констатирует, что напрасно
Падали в недра и лезли в горы.

Эту любовь не проймёшь стихами,
И не поймёшь, как бы ни был тонок,
Но деформируешься, стихая,
Тонешь в её бесконечных тоннах.

Перебирая себя, рестайля,
Реанимируя и потея,
Надо признаться, я перестала
Воспринимать её, как потерю.

Пёрышком снежным, дождём косым,
Парашютистом весны, сидевшим
На одуванчике поседевшем,
Том, что подносит к губам твой сын,
Каплей дождя под воротником,
Солнечным зайчиком на обоях…
Буду одна, ради нас обоих,
Памяти тайником.
Здесь остаются et cetera,
Здесь будут живы слова и цели,
Кружатся детские карусели,
Невские катера.
Благословение в том, что был.
Помню тепло, ненасытно, сипло,
Ибо «Спаси!» превратить в «Спасибо!»
Каждому хватит сил.

Нарочито беспечен, вычурно обесточен,
Ты уносишь легко всё то, что на нас повесили,
По-отечески констатируя, что без точек
Ни любви, ни поэзии.
Это сразу и экзорцизм и обратный осмос,
Словно нежность отфильтровали, в тоске покаялись.
Жизнь прекрасна… Она не бросила под откос нас,
Даже там, где твоё «люблю» отправляло в космос,
А «пока» – в апокалипсис.

Он улыбается, зевает:
«Не уходи…»
И чёрная дыра зияет
В его груди.
Чем: настоящим или прошлым
Её прожгло?
Но целоваться стало пошло,
Когда прошло.
Мне просочиться б в идеале
В дверной проём,
Но мы в холодном одеяле
Лежим вдвоём,
А сердце говорит : «Пасуйте.
Кольцо – чека».
И ждёт молчания, по сути,
Как тчк.

Последнее письмо всегда заужено,
Я наскоро пишу его за ужином,
Стираю номер, замыкаю круг.
Хочу туда, где блюзы с босса-новами,
Где пожилые пары босоногие,
Дотанцевав, не отпускают рук.
А мы с тобой то замертво, то заново,
Туда-сюда передвигаем занавес,
Всё не поймём: дуэт или дуэль.
Под Куба либре, крупными калибрами,
Стихами, сорок пятыми верлибрами,
И вроде каждый цел, но, каждый – цель.
Мы разные. Мы лечимся и мечемся,
Как бык-берсерк и проклятая мечница
Никак не разведём упрямых лбов.
На Чёрной речке, у дворцов Растрелли я
Устала воскрешать и вновь расстреливать
Всё ту же недоболь-недолюбовь.
Ведь сколько сердцем чувство не вынашивай,
Понять давно пора было, что нашему
Ни Фрейд не помогает, ни Ла-Вей.
А из того, что било, ныло, мучило,
Опять родится маленькое чучело –
Ещё один охотничий трофей.

Декабрь не дарит розы, он слишком горд.

Разбавленные белила кладёт на город, 

Уставшей рукой последний берёт аккорд. 

А дети ждут Деда Мороза на Новый год,

А дети смеются звонко, съезжая с горок.

Отсюда возможно осуществить звонок,

Сюда, вполне вероятно, доходят письма.

Но тот, кто уединён, а не одинок,

Не станет лежать игрушкой у ваших ног,

Используя страсть, как призму.

Как призрак, звеня ключом у дверных замков, 

Как призвук квартир, в которых ветра бранятся.

Счастливые люди лепят снеговиков 

И видят в снежинках крохотных мотыльков. 

Счастливые люди пьют за столом в двенадцать.

Всё будет по-старому: галстук, утюг, Джиллетт,

Коль гости придут – плесни тогда божоле им. 

А сам не кури в жилье и не рань Джульетт,

Одевшись в железо, жало, бронежилет.

Желаю и не жалею. 

Ты мой моргенштерн,
Ты мой Франкенштейн,
Мой маленький принц
И маленький фриц,
Мой вечный гештальт,
Где сердце – генштаб,
А мозг, словно воск,
Под натиском войск.
Я твой белый Бим,
Я твой мистер Бин,
Твой паж Керубино,
Твой жаль-не-любим.
Я преданный друг,
Раздавленный жук;
Ворочать в горсти,
Слезиться: «Прости».
Но, всё же, поправ
Мой жалобный гнев,
Утраченный мёд,
Потерянный стыд,
Пусть ты будешь прав,
А я буду лев,
И ты будешь мёртв,
А я буду сыт.

Как славно просыпаться далеко,
И в кофе добавляя молоко,
Не ждать, когда вода польётся в ванной,
И звон пружинки тоненькой диванной,
Где вся тоска из песни «Сулико».
Как сладко пить с чужим на брудершафт,
Сверкать глазами, поправляя шарф,
И уходить оттуда не задетой,
А не бродить по кухоньке Одеттой,
Считая шаг.
Как глупо экономить на лице,
Семейный минивэн купить в конце,
Чтоб вывозить детей в июле к морю,
Всерьёз гравировать Мементо мори
На ничего не значащем кольце.
Как скучно милым приносить цветы.
Пусть все, кто покупает их – святы,
Но раз ты принц, – надень замок на замок,
Пойди на принцип: в мире много самок,
И только ты.
Отрадно, братцы. Мы теперь сильны.
Сильней руки-реки, спины-стены,
Всех тех, кто на двоих готовит ужин…
Но счастью, где никто нам был не нужен,
Мы тоже оказались не нужны.

Пусть мой стакан и наполовину пуст, и наполовину полон,
И даже наполовину виски, наполовину кола,
Но ты снимал поло, и потолок становился полом,
А разноцветная простыня между нами – полем.
Нет, кто кем болен писать не нужно, понять не сложно.
Всё недослушанное – натужно и односложно,
Всё недосказанное – мертво, отчего не легче
Забыть то, как солнечным маслом измазаны эти плечи,
Как я жила тобой – неумело, смешно и жадно,
Как это время не описать по законам жанра,
Ни дня, чуть до ещё этой осени жёлтой, жаркой,
Когда тебе меня, как чудовище, очень жалко…
Ведь я – бутон с перебитой шейкой и птенчик-слёток
В плену борщей, овощей, вещей и разбитых лодок,
Ведь я – ожог и божок – ни чистого, ни большого,
А ты хотел бережок и сыну читать Бажова…
Но бог тебя бережёт, и целы твои донжоны.
Пусть по утрам тебе варят кофе другие жёны,
Пусть твои дети не носят эти глаза и брови,
Поскольку поздно мне пить Боржоми и петь Бон Джови.
И пусть нам уже не уснуть под пульс питерской капели,
Ты был для меня как четвёртая революция в колыбели,
Как спелый пьянящий закат, виноградом выжатый в Коктебеле,
Как берег и оберег, и песок белый…
Но раз остаётся стакан, а в стакане – горькая виски-кола,
Пусть губы растопят лёд, а пальцы стекло расколют.
И всё, что казалось, близко, и всё, что касалось тесно,
Теперь будет просто тестом – тестом для нового текста.

На сомнения и тесты
Притязаний – мизер.
Ты не любишь мои тексты,
Я – твой телевизор.
Мы хотим отдать швартовы
Веско и красиво,
А во рту всего два слова –
Господи, спасибо…
Что не мы проходим чек-ин,
Радуясь оковам,
Что не мы приходим с чеком:
«Этот брак бракован»,
Что не будет общих душей,
Кружек и подушек,
Где сперва закружат душу,
А потом задушат,
Что не нужно портить кармы,
Сердцем раздеваться
И показывать медкарты,
Сумки и девайсы,
Мол, без сенсорных сеансов
Я другим прочитан,
Словно близнецом сиамским
Из меня торчит он.
Обещанья и обманы
Нас не покалечат,
Раз чекой на безымянном
Не блестит колечко.
Ты качаешь новый триллер,
Я готовлю номер,
И никто не рубит крылья
Наших автономий.
В гранд-отеле и в палатке
На высокой горке
Нам с тобой не будет сладко
Даже после «Горько!».
Чувства – грустная нагрузка,
Вопреки рассказам,
Если узы – там, где узко,
Связи – там, где связан.

Счастье моё, разве это сложно?
Не обретая и не даруя,
Люди твердят о свободе сплошь, но
Всё это – праздная болтовня.
А у тебя теперь чашка с ложкой
И не придётся искать вторую,
И на кровати одна подушка,
Опровергающая меня.
Счастье моё, разве это раны?
Ты не отведал других финалов,
Где расставаться и вправду рано,
Если не кончилась жизнь, хотя…
Всякий невольно глядит в экраны
И по инерции ждёт сигналов.
Свечи пульсируют, догорая,
Души боксируют, уходя.
Горе моё, велика наука
Жить без сомнений и расстояний,
В этих почти театральных муках
Не убиваться в конце концов.
Вычисти фото из ноутбуков,
Я же само разочарование.
Пусть у меня будет много букв,
А у тебя на руке – кольцо.
Я не топлю свои вины в винах,
Воспоминаниями не торгую
И не влеку на тебя лавину,
К трёпу привязываясь, к тряпью.
Ты отрезаешь, как горловину,
Жалость бессмысленную, тугую,
Я отрезаю, как пуповину,
Как половину любовь твою…

Кинуть в ручную кладь,
Кануть в речную гладь,
Город ночной чтоб
Свой потерял масштаб.
Вместо тепла брать
Белых стихов тетрадь.
Некуда ставить проб –
Ставьте в билет штамп.
Вышли под вензеля,
Зал пополам деля.
Лирика утекла:
Оба – одни тела.
Хочется, чтоб в глаза
Фраза – почти фреза.
Что же ты, как минёр,
В душу суёшь минор?
Не поддавай угля,
Горечь мою для.
Штопор или петля?
Я здесь как раз для.
А доносить толк –
Это не твой долг.
Так, чтобы ток шёл,
Словно на ток-шоу.
Хватит играть трибьют,
Сердце поставь на мьют.
Что оно говорит?
Разве что ритм, бит.
Раз ничего не жаль,
Рук бы моих не жал
И не желал “пути”,
Если потом идти
По полотну полов,
Не обернув голов,
Так как внутри несём
Точку на этом всём.
Боль твою, как хирург,
Вырежет Петербург,
Вылечит самый лёд –
Вылетит самолёт
Птенчиком, светлячком,
Искоркой, маячком…
Будешь лежать ничком
Радостным морячком.
Выпил любовь, как шот,
Жгло, но теперь не жжёт.
После – ни взять ни дать –
Райская благодать.
Память теряет вес,
Жизнь обновляет квест.
Вывез, прошёл ликбез:
“Как тут прекрасно без …”
Вечер глядит в окно.
Тихо, свежо, темно.
Только одно “но”:
Вот и оно – дно.

Билли, вали. Все двери открыты настежь.
После тоски в груди застывает штейн.
Ты соблазняешь всё новых женщин – Das ist Fantastisch!
Я до сих пор люблю тебя – Nicht Ferstein.
Билли, как мы друг друга смешно убили:
Тело несовершенно, душа слаба.
Что там: Arrivederci ли, Let it be ли
Или другие какие-нибудь слова?
Славно. Ты создан словно мочить и мучить.
Нам друг для друга больше не стать людьми,
Поэтому, милый мачо, Besame mucho,
Только уже без Love me tender love me…

А я и не знала, как сильно могу любить: чуть дыша, тайком…
Когда утро греет чёрным горячим чаем и молоком,
И печаль в душе просыпается, тлеет невидимым угольком,
А ночью летает над спящими мотыльком
И будит, лёгкими крылышками порхая.
Ты не видишь, как я жалею, что ты со мною едва знаком,
Что теперь километры там, где бывало десять шагов пешком,
Что улыбка определяется самым редким твоим звонком,
У которого связь плохая.
Не посмотрим друг другу в спины и слов прощальных не подберём.
Габариты блестят рубинами, звёзды светятся янтарём.
Грейся памятью – краткой, винной, дыши свободой и январём,
Заплетай автострады и магистрали в ленты.
Я привыкла не верить в сказки и возвращенья ценой любой.
Ты в груди моей море Карское навсегда растопил собой,
Но присутствием, как лекарством, лечить не вызовешься – отбой.
Посреди ледяной зимы не наступит лето,
Где слепящее солнце падает в воду к ночи, а на песке
Твоё имя и многоточие, застывающие в тоске.
Я скучаю, но, если хочешь, растаю птицею вдалеке,
Раз уже не узнать, как сладко с тобой проснуться, тебе присниться.
Но я чувствую, будто пламя на своём огненном языке
Говорит, как могли бы вспыхнуть мы маяками рука в руке.
Словно сто лет лежали в спичечном коробке,
Чтобы чьи-то пальцы позволили нам светиться…

Сердце выжато. Тело молодо.
Кто не выжил,- тот не предаст.
Раз молчание – это золото,
Я, наверное, царь Мидас.
Моя жизнь пополам расколота,
Если мерить её на глаз.
Боль висит на груди магнитиком.
Я – копеечка на ребре.
Мне сказали, ты умер, Митенька,
В воскресение, в ноябре.
Поглядите, как эта нить тонка
На игле или на игре.
Где твой голос, что резал заживо?
Где объятий прохладный шёлк?
И игравших на мне адажио
Тонких пальцев электрошок?…
Ведь захочешь, но не отдашь его,
Если он ото всех ушёл…
Отчего ты звонил так изредка?
В день рожденья, на Новый год.
Стал при жизни похож на призрака
Нелюбовью богат и горд.
Ты был призван по первым признакам,
Будто гроб исправляет горб.
Твоё сердце на самом саммите
Фейерверком разорвалось,
А вся жизнь твоя – трагикамеди
И тюрьма из цветных полос.
Дай погладить хотя бы в памяти
Тёплый пепел твоих волос…

Он заходит, как врач в халате, в мою палату,
Словно хочет отведать жизнь, узнать за неё расплату.
Он хрипит: “Где же твои волосы?”, отмечает, как впали щёки
И ревёт, идиот, то в голос, то полушёпотом,
А я начинаю его утешать, в земле по самую рукоять,
Точно это ему умирать, а мне тут ещё воевать, ваять.
“Ладно, хватит, у всех по-разному, все дороги приводят к Риму…
Помнишь тот новогодний праздник, где ты смеялся неповторимо?
А помнишь, как твои синие мокасины подходили к моему клатчу?
Ты же сильный, а я ещё некрасивее, когда плачу.
Мальчик, я же ведь скоро выберусь из болезни,
Я стою уже в самом её терминале.
Удивительно, что сейчас все ко мне полезли,
А при жизни даже не вспоминали.
Боже, что от меня им надобно,
У меня ни добра, ни денег, ни поцелуя.
У меня как у террористки внутри детонаторы,
А они ко мне как к священнику: Аллилуйя!
Будто это какое-то новое искупление:
Искупаться в слезах, пофоткать меня на Эппл,
Поглядеть, как горят поленья в моих глазах
И как время их обращает в пепел.
Мальчик, хватит смотреть на тлен,
Ты же знаешь, что это всего лишь тело.
Ты и без того брал другие в плен,
Как бы я твоей верности не хотела.
Вот проводишь меня: апатия, энтропия,
А пройдет ли месяц, проснёшься утром
И забудешь про эту чёртову химиотерапию,
Будешь гладить её неземные кудри.
Доктор говорит, мне осталась ещё неделя,
Ну, максимум, две недели.
Жаль, мы вроде поговорить хотели,
Только при тебе откидываться не дело.”
Он уходит, без конца оглядываясь и всхлипывая,
Настороженно, точно из бронзы вылит,
И вот этой своей дурацкой улыбкой липовой
Провожает меня на вылет.

Слёзы всякое утро солят.
Он занят. Не знает, что даже сна нет.
Я опять угадаю, кто с ним сегодня стонет,
Кто с него майку стянет,
В чьих кудрях его тонкие пальцы тонут,
В чьих глазах его зимы таят.
Нам ведь всё изменить совсем ничего не стоит,
Но никто не спорит. Никто не спамит. Никто не станет.

Если чувства не отгремят, то
Я уеду в Риве-д’Аркано.
Что ни губы – вино и мята,
Что ни кофе – американо.
Моё сердце стучит стаккато,
Заливаю по три стакана,
От рассвета и до заката
Сидя с профилем истукана.
Невозможно без откровений:
Пели рифмы, играли риффы.
Представляя, что струны – вены,
Ты держал мои руки – грифы.
Наши когти остры, мгновенны,
На плечах – золотые гривы,
Память прошлых прикосновений
На покой подняла тарифы.
Я готова признать, что прав ты
С каждой, с кем вы успели спеться
В поцелуях в режиме “авто”,
Что по вкусу похожи с перцем.
Я отчалила астронавтом:
Отделила ступень от сердца.
Я жила тобой. Это правда.
Я вернусь к тебе. Это скерцо.

Это не школа, чтобы ты помнил звонки последние,
Коллекционировал старые снимки и симки.
Мы были тогда едва совершеннолетние,
Теперь – совершеннозимние.
Всякий раз с тобою сталкиваюсь, как с айсбергом,
И гляжу, как любовь затапливает мой дом.
Посиди со мной, полечи меня, доктор Хайзенберг,
И согрей меня синим льдом.

Мэри – в Австрии, Джо – в Австралии, я – в астрале.
Так меня ещё не расстраивали. В блоге – тролли, в голове – трели.
Ночью подрываюсь ошпаренно, будто на магистрали
И вмерзаю в поверхность кровати, как на расстреле.
Как же тебе нравится с ними веселиться, никем не став им,
Всяческие предательства и пороки сплеча простив им,
Стариться, спиваться и угощать их отборным стаффом,
Потеряв кого-то из них – реветь на крыльце мастифом,
Прятать взгляд под стёклами, сердце львиное выжимая…
А вот это я – тёплая, невинная и живая.
Разлеталась атомами, брызгами гранатовыми, словно под автоматом,
Когда смотрел на меня ни Брутом, ни братом и не удивлялся моим стигматам.
И теперь всем твоим – бродить по миру лишь, опьяняться, ругаться матом,
А мою душу больше не деформируешь, сколько не рассчитывай сопроматом.
Этих – боль растворяет в себе, и они в ней стоят по пояс,
Тем – на лицах рисует свою хронологию, словно повесть,
А во мне – образует спидометры, и все стрелки летят на полюс.
Я не свет в конце тоннеля больше. Я – поезд.

Верни в мои лёгкие свой сигаретный дым.
В мой календарь – через год свои двадцать один.
Давай, ты уйдёшь, – и навечно останешься молодым,
Не постареешь даже на день, Дим.
И будет мой путь – тернист, а твой – неисповедим.
И время не тронет тебя ни концом, ни краем,
Земля тебе будет пухом, а небо – раем.
Пока мы здесь месим, бесимся и играем,
Друг друга едим
И пытаемся быть похожими на людей…
Ты просто придёшь и спросишь: Why are you crying?
И подпоёшь: Such a lonely day…

Враг мой, чувственный, спелый, пряный и молодой,
Не читай моих басен, не слушай песен, не занимай себя ерундой.
Ты теперь прекрасен и независим.
В топке догорают остатки писем…
Твоё тело в памяти стало лисьим,
Слова – водой.
А ещё недавно ты был и праздник, и добрый вестник, и абсолют…
Страсти рвут на части, когда ты весь в них. В голосе – опаска, в глазах – салют.
Ты теперь изменник, но не терзайся.
Я уже не ангел, я – соус сальса.
Если я – один из твоих двух зайцев –
Пускай сольют.
Солью ли ты мажешь былые раны? Глушишь ли отвары из горьких трав?
Выстроишь ли в душу такой охраны, чтобы не признаться, что был не прав?
Впрочем, мне теперь ничего не нужно.
Всякое предательство – безоружно.
Понимать, что всё далеко и чуждо –
Мой главный драйв.
Славно оказаться тебе случайной: не играть ни девочку, ни жену,
И не помнить дома, кино и чайной, и вранья, что любишь меня одну.
Кто во лжи над пропастью – лишь от герца
Из моей любви улетает в скерцо.
Не читай меня. Слушай джаз и сердце…
И тишину.

Что ты знаешь о расстоянии? У меня вместо рёбер – рельсы.
Я истошно давлюсь молчанием и его отправляю в рейсы.
А в груди моей сталь звенящая, да ворочающийся гравий.
Я – любившая, извинявшая, но глядящая с фотографий.
Что ты знаешь о расставании? У меня вместо глаз – бойницы.
Небесами обетованными светят окна любой больницы.
Я со льдом набираю ванну и, цепенея, лежу часами.
Голова моя деревянная бьёт сабвуферными басами.
Что ты знаешь об этом городе? Говорил: Золотые дали?
Мы хрипели друг другу в вороты и, прощаясь, почти рыдали.
На рассвете бродили скверами и во всем находили юмор.
Здесь он стал моим счастьем, верою, а теперь будто взял и умер.
Здесь перроны всегда туманные, если стать провожатым в зиму.
Поцелую его, румяного, и бессильно глаза разину.
Снег кружился и падал крошевом, фразы делались всё короче.
Я махала рукой продрогшею, пока поезд не скрылся в ночи…
Это даже и не предательство… Это сразу кровать и кома.
Что тут лучше, чем невмешательство? Позвонит – никого нет дома.
А теперь обними, взъерошь его, посмотри на него толково.
Я надеюсь, что ты – хорошая. В этом нет ничего плохого.

Это здорово. Не разлука, а божья помощь.
Будешь счастлив, когда поймёшь, что уже не помнишь.
Мне не хочется узнавать, с кем ты встретишь полночь,
Кто откроет тебе не только входную дверь.
С кем-то – нежный блудничищ, с кем-то – бессонный вдовищ.
Сладко скалишься и лелеешь своих чудовищ.
Ты, возможно, на свете самый бездушный овощ,
Но не зверь.
У тебя с ранних лет карманы полны медалей,
Ты хранишь их, хоть сам не знаешь, за что их дали.
Мама в Таллине, папа носит очки для дали,
Но не видит, как ты уходишь из всех оправ
Обнимать в грязных клубах сотни продажных талий,
Заводить себе тех, которых давно листали.
Где здесь, братец, мои модели, мои Стендали…
Ты был прав.
Я совсем не из тех, от которых в глазах двоилось,
И ушла так же незаметно, как появилась.
Не из тех, кто меняет праведный гнев на милость,
Кто меняет правильный смех на грусть.
Не кричу каждой вслед: “Да чтоб ты им подавилась!”
Пусть танцуют тебе под “Feelings” и “I`m your Venus”…
Мальчик вырос. В него загружен надёжный вирус.
А я вырвусь. Я точно вырвусь. И не вернусь.

И не важно, кем ты потерян и кем иском.
Выходил же из ком. Мастерил из комнат пыльные оригами.
И пускай все те, кто смиренно путался под ногами,
Почитают долгом мир твой смешать с песком.
И не важно, кем ты построен и кем разбит,
Сколько было распито разом по пять бутылок,
Сколько их улетало прямо тебе в затылок, –
Адресату насмешек, колкостей и обид.
И плевать, кто там думал, будто бы ты слабак,
Кто упрямых своих собак отпускал покричать морали,
С кем мы таяли и сгорали, а потом номера стирали
И сдирали инициалы на всех столбах.
И не важно, что я уже не люблю тебя, дорогой,
Не тревожу твоей другой, не хочу начинать сначала.
Просто там, где душа кричала, я и вправду всегда молчала.
И, наверное, мне зачтётся за твой покой.

Плейбой, начищай подковки!
Плейбой, поздравляю с мартом!
У них – прозрачные кофты,
У них – гороскопы с матом.
Мобильник хватая в руки,
Тональник смешав со смоки,
Ревут, цепенея, суки,
Твои обнаружив строки.
Всем бывшим, рассылкой, нежно,
О памяти и о страсти,
О том, что без них, конечно,
Ты больше не видишь счастья,
О том, как твой путь был долог,
Как вдруг оценил их верность…
Как опытный маркетолог,
Ровняя словцом поверхность.
Они открывают двери,
Ремень твой, закатки, пойло,
Сжимают простынки, веря,
Что больше не будет подло.
Они воздевают брови,
Придумав, что мне тут плохо.
Я пью в Новом Свете кофе
С конспектами Джона Локка.
Отдавшись сенсуализму,
Я слушаю шум прибоя,
Пока мне приходят письма
Растерянного плейбоя.
Мобильник сигналит в шортах,
Читаю до первой точки,
И точно, как Майкл Джордан,
Бросаю в корзину почту.
Не надо писать, врунишка.
Мы даже с тобой не спали.
Скажи, что жалею слишком,
Всем тем, кто стишок мой спалит.
Верни своих бывших женщин,
Что супом и сексом дразнят.
Твоё молчание – жемчуг!
Твоё отсутствие – праздник!

Я гуляю по городу сталкером-одиночкой,
Непрочитанной строчкой, вымученной судьбой.
Там, где мы всякий раз друг друга венчали точкой,
Многоточие возникает само собой.
Я не ангел, мой мальчик, добра во мне нет и вовсе,
А крылатые улетают, найдя этаж.
Ну а я после каждого лета ступаю в осень,
И внутри меня начинается демонтаж.
Солнце льёт из окна, в колонках поют Пласибо,
А когда всё закончится, будут играть Би Джиз.
За полгода без слов – большое тебе спасибо,
И двойная сплошная лента длиною в жизнь.
Мы останемся здесь и будем опять не с теми,
Инженерами своей собственной пустоты.
И кури. И смотри, как время рисует стены,
Там, где город возвёл мосты.

 

Выдыхать тяжелей вдвойне, чем дышать огнём,
Если о нём.
Он любое лето сделает серым дождливым днём,
Любое сердце – с дырявым дном.
Это как родиться деревом, стать – обгоревшим, шершавым пнём
На тропинке у автострады.
Для него это жизнь. Его крест. Его карма. Его печать.
И к чему печаль? Я ведь даже могу молчать,
Если он не захочет меня встречать,
Если я в его трубке с меткой «не отвечать»,
Если он не придёт коснуться моей ограды,
Если это – мои единственные награды…
Моим сердцем уже ни помнить, ни забывать.
Я привыкла его отчаянно убивать,
Вынимать его, выскабливать, вырывать
Изнутри густой кровищею на кровать.
Накрывать его старым ситцевым одеялом
И баюкать в холодной, воющей тишине,
Как сирот баюкают на войне,
Как сироп стекает душа во мне
И ещё не знает, что потеряла
Нечто из другого материала.
Я теперь – недоступный твой абонент.
Номер, в котором цифр любимых нет.
Голос, который треплет твой каждый нерв,
Каждый биохимический элемент,
Словно идущий из недр оголенный провод.
Мы не увидимся. Дальше пойдут гудки,
Титры, сигналы бедствия, маяки…
Мы от любви ответственно далеки,
А на твои звонки отвечает робот…
Видимо, он тоже находит повод.

Когда у меня заканчивается лимит,
Терпение и бесчисленные табу,
И снится, как будто он на крыльце дымит
И дует ноктюрн Шопена в свою трубу,
На кедах шнурки завязывает, как швы,
Мешает свой кофе пластиковым ножом…
Мне хочется позвонить ему, но, увы,
У горла слова сворачивает ежом.
Когда я под вечер, чинно домой бредя,
Твержу себе: “Опохмел. Никаких стихов”.
Тут кто-нибудь, обязательно, проходя,
Бросает на ветер запах его духов…
Вот тут-то и остаётся один уикенд,
Шесть будней и всё в игру “напишу – сотру”.
А он у меня в зрачках добивает Кент
И вечно стоит взъерошенный на ветру…

Они в июне, где-нибудь за границей,
Флиртуют, фотографируют и смеются.
Меня сегодня выпишут из больницы.
Врачи читают, морщатся и сдаются:
“У этой, – говорят вот, – анорексия,
А ту с бинтом на кисти бросают парни…
А ты здорова, милочка. Некрасиво.
Таких как ты бы делать бойцами армий.
Ты пишешь так, что точный диагноз – опыт.
И хватит врать, что плачешь ночами дома.
Навряд ли кто-нибудь на тебя накопит,
Когда и ты назначишь часы приёма”.
Одни врачи не пишут рецептов даже,
Другие – лгут, по сути, одно и то же,
Что нет ещё лекарства того в продаже,
Которое страдания подытожит.
Все те, кто приходил за моим советом,
Не каются, не маются и не бредят,
А я к слепящим окнам бегу с рассветом,
Когда мне снится, будто бы он приедет…
И если я, покоя себя лишая,
Листаю их бесчисленные альбомы,
Меня никто, конечно, не утешает,
Неделями не выходящую из дома.
Душевное – порвут и не зашивают.
Телесное – беспечно бросают в холод.
А эти дуры всё ещё выживают
И думают, что я неплохой психолог.

Мама, научи выживать среди этих больных людей,
Одержимых мобильными, модой и соцсетями.
Сгоряча ни в кого не бросая слова горстями,
Становиться прекрасней, значимей и святей.
Мама, научи удалять ненужные номера,
Пропуская сигналы прошлого автоматом,
Чтобы я – так уже совсем не ругаюсь матом
В монологах кухонных до утра.
Научи попрощавшись не добавлять штрихи,
Не тереть в полшестого еле живые веки
И не думать о том бесчувственном человеке,
О котором я продолжаю писать стихи.
Научи меня хоть чему-нибудь, что могло б
Сделать нас с ним навек диэлектриками друг к другу.
Ты одна ведь всегда поймёшь и протянешь руку,
Там, где все остальные метко стреляют в лоб.
Да, я знаю, что было много обид и бед,
Где разбитое сердце или тоска немая…
Мама, мысленно, я всегда тебя обнимаю,
Как на фото, где тебе тридцать неполных лет…

Не дели меня больше надвое, натрое.
Не хочу на щеках привкуса хлора – натрия.
Хватило сетей, паутин и другого ткачества.
Теперь ты один, а у них никакого качества.
Прочтёшь,- так не надо звонить на мои мобильные.
На всём нашем прошлом выставь кресты могильные.
Отказываюсь от встреч, от цветов, от чая я.
Не жди моего внепланового отчаянья…
Но ждёт ведь… Ночами от сети не отключается.
И жить без него, похоже, не получается.
Вот сядешь за стол с ноутбуком, нальёшь горячего,
А он всё молчит, что ж ты, Господи, да не прячь его.
Ты сделай нас лучше простыми и недалёкими,
Чтоб воздух осенний спокойно вдыхался лёгкими,
И чтоб не тянуть мир домкратом на позвоночнике,
И чтобы в онлайне счастливые полуночники.

Вот так, мой свет,
Ты уйдёшь от меня по камню,
Не посмотришь вслед.
Я не думал, что ты сумеешь сказать “пока” мне,
Не то что “прощай”.
Я не видел тебя сто лет
И, возможно, теперь не увижу двести.
Ни звонка, ни вести,
Одна печаль…
Я смотрю на тебя сквозь дым
Из железной своей коробки,
Вижу город оплавленным и седым,
Измеряю часами пробки.
Время тикает у виска,
Палец нервно дрожит на кнопке,
Мысли в топке,
Молчанье в трубке.
Небо крутится в мясорубке.
Что мне подвиги и поступки?
Одна тоска…
Здесь обычно светает в пять,
Начинает смеркаться в девять.
Я не знаю, что дальше делать
И за что мне себя распять.
И какая теперь с нас память,
Если можно уже не спамить
И даже спать.

В общем, Митенька, я уже век суеты не ведаю и не видываю,
Ни за кем не следую, и, видит Бог, не бываю слабою.
Иногда, если и набираю тебя,  то скидываю,
Все, что вследствие напишу тебе – в ящик складываю.
Но, по-моему, я чертовски тебе завидую:
Твоя память еще не сделала веки слайдерами.
Нам твердят отовсюду: нет ничего бесценного.
То смешно и бесцельно, за что не заплатишь центами.
Если что и писать, то так, чтобы стать бестселлером,
Если в сердце носить цинизм, так уж сразу центнерами.
Мама шлет мне рецепты из Сан-Томе и Принсипи.
Я рифмую о том, что весче сказать молчанием.
Перечитываю и рву, ухожу в отчаяние,
Я скучаю и для тебя исключаю принципы.
А еще, так бывает: плеер меня обсчитывает.
Пропускала альбом и вдруг этот Билли Талент…
Как тогда, в первый раз, начинает лечить, учитывая
Те моменты вдвоем, прекрасные , нарочитые,
От которых тебя и вовсе-то не хватает…
Тут, конечно, я надеваю солнцезащитные,
Потому что под ними взгляд мой вот-вот растает.
Мы с тобой уже не увидимся, милый Митенька,
Ты же будешь всегда пригожий,
Всегда нетленный.
Это мне каждый день, осипнув, как после митинга,
Растворяться прохожей,
Сжиматься военнопленной,
Это я твоей матери в старости вспомнюсь Леной-
Странной девочкой, неумелой и нехорошей.
Со стишками, которых просят огонь с поленьями
Или песнями, что, похоже, под самой кожей….
А ты запомни меня такой же уютной, юной,
Где-нибудь в середине июня.
Кораблем Юноной, последним рисунком Юнга,
Непутевым юнгой, уплывающим от печали,
Запомни меня морской одинокой чайкой,
Чаинкой в чужой остывающей чашке чайной,
Девчонкой, с которой тебе приходилось бывать случайно.
Отчаянной и отчалившей.
Запомни меня в начале…
Как будто бы мы ни в чем друг другу не отвечали…

Автоответчик –
Бесчувственный счётчик
Твоих осечек,
Моих уверенных точек.
Прибереги словечек
Для влюбчивых божьих дочек,
Чутких алкоголичек,
Чопорных одиночек.
Ночи почти не мучат,
Мачо почти не лечат.
Люди тебя научат,
Если не покалечат.
Чествуй себя отличным,
Чувствуй себя беспечным,
Не говори о личном,
И не пиши о вечном.
Шансы идут на вычет.
Я-то всё жду, отчасти,
Что безответный причет
Вытечет в слёзы счастья…
Поручни из-под ручек
Скачут, как стая волчья,
Но, мальчик, мы будем круче.
Мальчик, мы будем… молча.

Для кого-то – бесстрастным пледом,
Для кого-то – усталым зодчим,
А тебе, хочешь, буду летом,
И любить, хочешь, буду очень…
Без ответа, зато с билетом,
Всё разбитое склеив скотчем,
Я дарю тебе сердце это,
Настоящее, между прочим…

Лучше мгновенно, скоропостижно,
Чем долгими зимними вечерами,
Оцепенело и неподвижно
Прижавшись к холодной оконной раме…
Лучше неслышно.
Без сообщений в твоём экране.
Лучше не ранить.
Что за гуманность?
Ты не даёшь ей пароль от почты,
Прячешь все наши контакты, как контрафакты…
Ревность и грусть мгновенно лишаешь почвы,
Ложь превратив в живительные экстракты,
Будто она вот так не застудит почки
Или не заработает катаракты.
Я представляю, если узнает крошка,
Как её всю расквасит и разметает.
Моешь с ней кружки, хвалишь её окрошки.
Ты же не сука, а простота святая.
Стань моим прошлым и отпили ей рожки.
Я ухожу и после меня светает…
Видишь, мне лучше мгновенно, скоропостижно,
Не оставляя от битого ни осколка.
Чтобы ты принимал меня внутрикнижно,
Чтобы ты вынимал меня, как иголку.
Ты береги её. Это у вас надолго.
Счастье и только…

Я тебя не виню
В том, что ты превратил мою кожу в броню.
В том, что письма скормил огню
И был таков.
Между нами так много оков,
Но даже двух слов
Не пророню.
Похороню.
Я тебя не прошу
Изъять всё то, что в груди ношу,
Всё то, от чего порой не дышу,
Не сплю по ночам…
Мечты, словно груза, себя лишу.
Перелистаю, перепишу,
Перепляшу.
Я тебя не люблю.
Шторм приходит к каждому кораблю.
Оставайся равным нулю,
Будто шанс или интеграл.
Не умножаю тебя, не делю.
Без тебя живая. Терплю.
Пришёл конец моему королю.
Король проиграл.