Декабрь не дарит розы, он слишком горд.

Разбавленные белила кладёт на город, 

Уставшей рукой последний берёт аккорд. 

А дети ждут Деда Мороза на Новый год,

А дети смеются звонко, съезжая с горок.

Отсюда возможно осуществить звонок,

Сюда, вполне вероятно, доходят письма.

Но тот, кто уединён, а не одинок,

Не станет лежать игрушкой у ваших ног,

Используя страсть, как призму.

Как призрак, звеня ключом у дверных замков, 

Как призвук квартир, в которых ветра бранятся.

Счастливые люди лепят снеговиков 

И видят в снежинках крохотных мотыльков. 

Счастливые люди пьют за столом в двенадцать.

Всё будет по-старому: галстук, утюг, Джиллетт,

Коль гости придут – плесни тогда божоле им. 

А сам не кури в жилье и не рань Джульетт,

Одевшись в железо, жало, бронежилет.

Желаю и не жалею. 

Ты мой моргенштерн,
Ты мой Франкенштейн,
Мой маленький принц
И маленький фриц,
Мой вечный гештальт,
Где сердце – генштаб,
А мозг, словно воск,
Под натиском войск.
Я твой белый Бим,
Я твой мистер Бин,
Твой паж Керубино,
Твой жаль-не-любим.
Я преданный друг,
Раздавленный жук;
Ворочать в горсти,
Слезиться: «Прости».
Но, всё же, поправ
Мой жалобный гнев,
Утраченный мёд,
Потерянный стыд,
Пусть ты будешь прав,
А я буду лев,
И ты будешь мёртв,
А я буду сыт.

Как славно просыпаться далеко,
И в кофе добавляя молоко,
Не ждать, когда вода польётся в ванной,
И звон пружинки тоненькой диванной,
Где вся тоска из песни «Сулико».
Как сладко пить с чужим на брудершафт,
Сверкать глазами, поправляя шарф,
И уходить оттуда не задетой,
А не бродить по кухоньке Одеттой,
Считая шаг.
Как глупо экономить на лице,
Семейный минивэн купить в конце,
Чтоб вывозить детей в июле к морю,
Всерьёз гравировать Мементо мори
На ничего не значащем кольце.
Как скучно милым приносить цветы.
Пусть все, кто покупает их – святы,
Но раз ты принц, – надень замок на замок,
Пойди на принцип: в мире много самок,
И только ты.
Отрадно, братцы. Мы теперь сильны.
Сильней руки-реки, спины-стены,
Всех тех, кто на двоих готовит ужин…
Но счастью, где никто нам был не нужен,
Мы тоже оказались не нужны.

Пусть мой стакан и наполовину пуст, и наполовину полон,
И даже наполовину виски, наполовину кола,
Но ты снимал поло, и потолок становился полом,
А разноцветная простыня между нами – полем.
Нет, кто кем болен писать не нужно, понять не сложно.
Всё недослушанное – натужно и односложно,
Всё недосказанное – мертво, отчего не легче
Забыть то, как солнечным маслом измазаны эти плечи,
Как я жила тобой – неумело, смешно и жадно,
Как это время не описать по законам жанра,
Ни дня, чуть до ещё этой осени жёлтой, жаркой,
Когда тебе меня, как чудовище, очень жалко…
Ведь я – бутон с перебитой шейкой и птенчик-слёток
В плену борщей, овощей, вещей и разбитых лодок,
Ведь я – ожог и божок – ни чистого, ни большого,
А ты хотел бережок и сыну читать Бажова…
Но бог тебя бережёт, и целы твои донжоны.
Пусть по утрам тебе варят кофе другие жёны,
Пусть твои дети не носят эти глаза и брови,
Поскольку поздно мне пить Боржоми и петь Бон Джови.
И пусть нам уже не уснуть под пульс питерской капели,
Ты был для меня как четвёртая революция в колыбели,
Как спелый пьянящий закат, виноградом выжатый в Коктебеле,
Как берег и оберег, и песок белый…
Но раз остаётся стакан, а в стакане – горькая виски-кола,
Пусть губы растопят лёд, а пальцы стекло расколют.
И всё, что казалось, близко, и всё, что касалось тесно,
Теперь будет просто тестом – тестом для нового текста.